Для памяти: это были очень сильные дни. В моей сумке израильский флаг. Надо передать новому хозяину. Звонили из меда. Сердце чувствовал по вечерам. У Бзика, похоже, дом такой. В душе будто призраки.
На ВК-4 Дарла звали Дима Абу-л-Хайрат (ибн Аббас ибн Хишам ибн Камиль) Халиб-дин Харад-амир. В скобках имена изменились, потому что мастера эмиру-отцу внезапно имя придумали сами. И зря. Мы-то имена придумывали со значением и даже почти по правилам.
А меня должны были звать Хамза Абу-л-Исам (ибн Микал ибн Шахджахан ал-Наруви-бек). В скобках изменилось, потому что в начале игры я внезапно стал братом Дарла.
На игре всё было проще. Хоббит был Хосни, Вран — Надим, Вульф — Сейфуллах, Серёга — Хасан, а я и Дарл — попросту Хамза и Халиб-дин.
Столица Харада называлась у нас Бурдж-ал-Джалал.
А наша аркбалиста получила постоянное гордое имя Асад.
Иногда, выезжая в большую компанию, я на несколько минут выпадаю в особое состояние «диалога вокруг». Я молчу и слышу разноголосицу, которая складывается возле меня. Странным образом слышу все голоса почти одновременно.
Тогда я выхожу в особое состояние. Возникает чувство какой-то имплицитной, неявной связи всего происходящего: природы, людей, слов, смены сезонов и времён суток. О чём в это время говорят окружающие, кстати, не имеет особого значения. Важна сама форма, одновременный полилог.
Иногда на меня наваливается ощущение мизантропии. Тоже странное чувство. В основе его не гнев, не ненависть, а утомление. С тобой, или просто в твоём присутствии говорят люди. Все люди разные, у каждого своя манера говорить. У каждого свои черты личности, которые проявляются в их говорении. И ты эти черты видишь.
И наступает момент, когда происходящее начинает казаться цирком уродов. Тебя начинает утомлять специфичность речи каждого. Ты видишь что-то дополнительное, кроме того, что говорит человек: то, как и что он говорит, подсказывает, почему он это говорит. И ты как будто понимаешь, какой перед тобой человек. Тебя утомляет это понимание. Странным образом получается, что ты видишь больше плохого, чем хорошего.
Наверное, на религиозном языке это и называется вмешательством беса. Андерсеновский искажающий осколок. Состояние ложно, но ложь здесь не в фактах, а в самой структуре осознавания. Поэтому от него трудно избавиться. Нужна перестройка своего сознания на основании свободы, а это не всегда приходит в голову и тем более не всегда получается.
Лето на пике. Почти сутки у реки. В солнечное время — образ жизни крокодилов и бегемотов. Вода в протоке жёлтая от ила и песка. Расслабившись, чувствуешь, как ходят кругами руки и ноги, всё тело твоё под сильным течением. Оно такое, что, упершись пятками в дно, можно полулежать на потоке. Хорошо отдыхать на надувном матрасе. Пенка тоже держит человека. Возвращаясь, видишь, как вырастает в солнечном зное зелёно-каменный город. Теплоход причаливает. Миг — и непривычные, когда смотришь на берег с реки, пропорции сменяются знакомыми с детства вертикалями и маршрутами.
В Девятой симфонии Бетховена я больше всего люблю финал. У меня явно попсовый вкус, но инструментальные части для меня — красивая, но немножко однообразная прелюдия.
А когда после сдержанных, но напряжённых размышлений виолончели в космической пустоте начинает сплетаться мелодия финала, я чувствую, что в этой музыке воплощается что-то высшее, чем талант или искусство. Вообще, мне кажется, что считать Бетховена только венским классиком или даже романтиком — неправильно. В гармонических решениях, в том, как сливаются контрапункты, у него есть что-то общее с современной музыкой... Мне не хватает образования, чтобы точно это сформулировать.
На днях я без всякой задней мысли слушал симфонию. Потом я начал читать о ней и понял-вспомнил, что за Девятой симфонией тянется длинный шлейф культурных перекличек.
Дедушка тоталитарной идеологии — романтизм. Достаточно убрать из романтизма основу — Канта, как открывается дорожка к "счастью миллионов" за счёт одного-двух. Это глубинное родство проявляется и в отношении к Бетховену. Великая симфония величайшего нонконформиста и "левака" (точнее, её последняя часть) таким вот странным образом стала символом правых утопических иллюзий.
Светлана Кириллова отмечает, что Леверкюн в "Докторе Фаустусе" хочет "отнять Девятую симфонию". А в "Покаянии" Т. Абуладзе казнь героя сопровождается звуками "Оды к радости".
А я вспомнил "Ностальгию" А. Тарковского. Тарковский показывает самоубийство — публичное самосожжение на площади европейской столицы, среди равнодушных посторонних. И захлёбывающееся "Alle Menschen werden Brüder"** из барахлящего магнитофона звучит как страшная насмешка, как последнее предупреждение, как погребальный колокол.
Страшнее всего, что обе эти роли — и самоубийцы, и постороннего — мне понятны по себе.
Да, ведь это ещё и гимн Евросоюза.
Двадцатый век не кончился. Нужно ещё разбираться с девятнадцатым.
* "Обнимитесь, миллионы!" — строчка из "Оды к радости" Ф. Шиллера ** "Люди — братья меж собой" — оттуда же.